«Одно из окончательных, решающих, но страшных доказательств точности художественного открытия Достоевского, открытия ничем не заменимой роли хроники-дневника, хроники-исповеди в самосохранении, в самовыделке, в «самостояньи человека» (Пушкин), особенно юного, особенно подростка,— дала в минувшую войну сама жизнь. Та жизнь, о которой авторы «Блокадной книги» А. Адамович и Д. Гранин писали, что она как будто «начиталась Достоевского», - замечает писатель.

Дневник Юры Рябинкина, опубликованный в «Блокадной книге», начинается 22 июня 1941 года, а заканчивается - 6 января 1942 г.

«Что такое время? Время не существует; время есть цифры, время есть: отношение бытия к небытию... Завтра мне должно было бы быть 16 лет. Мне - 16 лет!» [Ю.Карякин: "Поразительно это — «должно было бы быть» (вместо — будет),— его невольная, неосознанная реакция на ирреальность всего происходящего: так говорят о покойном".]

«9 сентября. Пишу ровно в 12 ч. ночи. За весь истекший день— 11 тревог! Да каких! По часу, по два...»

«15 сентября... Не пережить из нас никому этой войны... Ну да все равно. Жили до нас миллиарды людей, будут жить после...»

«1 и 2 октября. В последние дни как-то сильно проявились в моем характере упрямство и гордость...

Мне — шестнадцать лет, а здоровье у меня, как у шестидесятилетнего старика. Эх, поскорее бы смерть пришла...

«25 октября. Только отморозил себе ноги в очередях. Больше ничего не добился...

Эх, как хочется спать, спать, есть, есть, есть... Спать, есть, спать, есть... Месяц тому назад я хотел, вернее, мечтал о хлебе с маслом и колбасой, а теперь вот уж об одном хлебе... Вспомнилась почему-то фраза Горького из «Клима Самгина»: «А может, мальчика-то и не было?..» Жил человек — нет человека».

«29 октября... Я теперь еле переставляю ноги от слабости, а взбираться по лестнице для меня огромный труд. Мама говорит, что у меня начинает пухнуть лицо. А все из-за недоедания. Анфиса Николаевна ... сегодня вечером проронила интересные слова: «Сейчас все люди эгоисты, каждый не думает о завтрашнем дне и поэтому сегодня ест как только может»... Мне надо приучаться к голоду, а я не могу. Ну что же мне делать?...

Я не знаю, как я смогу учиться. Я хотел на днях заняться алгеброй, а в голове не формулы, а буханки хлеба...

Теперь я мало забочусь о себе. Сплю одетый, слегка прополаскиваю разок утром лицо, рук мылом не мою, не переодеваюсь. В квартире у нас холодно, темно, ночи проводим при свете свечи.

Но самое обидное, самое что ни на есть плохое для меня — это то: я здесь живу в голоде, в холоде, среди блох, а рядом комната, где жизнь совершенно иная — всегда хлеб, каша, мясо, конфеты, тепло, яркая эстонская керосиновая лампа, комфорт... Это называется завистью — то, что я чувствую при мысли об Анфисе Николаевне, но побороть ее не могу».

«3, 4, 5 ноября. Что такое человек и человеческая жизнь? Что же, в конце концов? «Жизнь — копейка» — говорит старинная поговорка. Столько человек жило до нас и сколько их должно было умереть... Но хорошо умереть, чувствуя и зная, что ты добился всего, о чем мечтал в юности, в детстве, хорошо умереть, зная, что остались последователи в твоих научных или литературных трудах, но ведь как тяжело... На что надеется сейчас Гитлер? На создание своей империи, самый замысел которой будет проклят человечеством будущих дней. И вот из-за какой-то кучки авантюристов гибнут миллионы и миллионы людей! Людей!.. Людей!!!

Уже поздно. Артиллерийская стрельба на время стихла. Свеча догорает. Голод, холод, темнота, грязь, вши и перспектива: багровое будущее, окутанное темной пеленой».

«9 и 10 ноября... И все же я могу твердо сказать, что не будь рядом со мной сытых, я к этому всему привык бы... Я понимаю, что я один могу достать еду, возвратить к жизни всех нас троих. Но у меня не хватает сил, энергии на это. О, если бы у меня были валенки! Но у меня их нет... И каждая очередь приближает меня к плевриту, к болезни... Я решил лучше водянка. Буду пить сколько могу. Сейчас опухшие щеки. Еще неделя, декада, месяц, если к Новому году не погибну от бомбежки — опухну.

Я сижу и плачу... Мне ведь только шестнадцать лет! Сволочи, кто накликал всю эту войну...

Прощай, детские мечты! Никогда вам ко мне не вернуться. Я буду сторониться вас как бешеных, как язвы. Сгинуло бы все прошлое в тартарары, чтобы я не знал, что такое хлеб, что такое колбаса! Чтобы меня не одурманивали мысли о прошлом счастье! Счастье! Только таким можно было назвать мою преж­нюю жизнь...

В нашей семье — всего-то 3 человека — постоянный раздор, крупные ссоры... Мама что-то делит, Ира и я зорко следим - точно ли... Просто как-то не по себе, когда пишешь такие слова».

«28 ноября... Какой я эгоист! Я очерствел, я... Кем я стал! Разве я похож на того, каким был 3 месяца назад?... Позавчера лазал ложкой в кастрюлю Анфисы Николаевны, я украдкой таскал из спрятанных запасов на декаду масло и капусту, с жадностью смотрел, как мама делит кусочек конфетки... Только до одного я бы не дошел — не изменил бы. Это я знаю твердо. А до всего остального... Больше не могу писать — застыла рука».

«2 декабря... Я, по всей видимости, эгоист, как мне и говорила мама. Но я помню, как был дружен с Вовкой Шмайловым, как тогда я не разбирался, что его, а что мое, и как тогда мама, на этот раз мама сама, была эгоисткой. Она не давала Вовке книг, которых у меня было по две, и т. д. Почему же с тех пор она хотела так направить мой характер? И сейчас еще не поздно его переломить».

«5 декабря... Голод. Жестокий голод! Понемногу, мало-помалу передо мной встает образ Анфисы Николаевны... Анфисе Николаевне 27 лет. 14-ти лет она уже любила, вернее, была любовницей какого-то грубого человека, который силой и грубостью приучил ее еще тогда к алкоголю... Но она была дьявольски красива и обворожительная в трезвом виде. Такой, по всей видимости, встречает ее И. ... Езда по санаториям, всевозможные попытки отучить жену от пьянства, ссоры из-за денег... Но вместе с тем Анфиса несомненно человек, который в трезвом виде изумителен по характеру».

«7 декабря... Сейчас я похудел примерно килограммов на 10—15, не больше. Быть может, еще меньше, но тогда уже за счет чрезмерного потребления воды...»

«10 декабря. Весь мир для меня заменился едой. Все остальное создано для еды, для ее добывания, получения...

Я погибший человек. Жизнь для меня кончена. То, что предстоит мне впереди, то не жизнь, я хотел бы сейчас две вещи: умереть самому сейчас, а этот дневник пусть прочла бы мама. Пусть она прокляла бы меня, грязное, бесчувственное и лицемерное животное, пусть бы отреклась от меня — я слишком пал, слишком... Такая тоска, совестно, жалко смотреть на Иру. Неужели я покончу с собой, неужели? Еды! Еды!»

«12 декабря... Сколько людей каждый день умирает в Ленинграде! Сколько голодных смертей! Только сейчас я представляю город, осажденный врагом. Голод несет смерть всему живому. Только на себе испытавшие голод, могут понять это. Вообразить же его неиспытавшему человеку невозможно.

Но зачем такие грустные мысли, столько меланхолии! Вспомянешь, бывало, оду Державина «На смерть кн. Мещерского» да и задумываешься над концом. Раз нам дали жизнь, этот бесценный дар природы, так зачем же думать о плохом в ней? ...

Все это так, но какой-то тайный червь грызет втайне мою душу. Человек никогда не удовлетворится настоящим. Ему надо еще хоть самое мизерное улучшение, что-то новое в будущем...

«24 декабря. Сегодня я в первый раз за много уже дней принес домой полностью все конфеты, выкупленные в столовой, делюсь с Ирой и мамой хлебом, хотя еще иной раз украдкой стяну крошку. Но сегодня я почувствовал к себе такое теплое обращение от мамы и Иры, когда они взяли и отделили мне от своих конфеток: мама — четверть конфетки (впрочем, потом опять взяла себе), а Ира — половину конфетки за то, что я ходил за пряниками и конфетами и лепешками из дуранды в столовую, что я чуть не расплакался. Это люди, те люди, которых я так обманывал раньше и которые знают теперь про мои прош­лые обманы! Да, чего только не может сделать хорошее обращение. Но затем... та же мама у меня взяла пряник, пообещав лишнюю конфету (а лишнюю конфетку получила она сама), а та же Ира плакала, что мама дала и ей и мне одинаково по конфетке, а я потом еще Ире от своей конфетки дал, так что конфеток-то Ира съела больше. Правда, сегодня мой грех: утаил от мамы и Иры один пряник... Ну... это вот плохо...»

«3 января. Чуть ли не последняя запись в дневнике. Боюсь, что и она-то... и дневник этот не придется мне закончить, чтобы на последней странице написать слово «конец». Уж кто-нибудь другой запишет словами «смерть». А я хочу так страстно жить, веровать, чувствовать!... Смерть, смерть прямо в глаза. И деться от нее некуда. Но, может быть, хоть останется жить Ира... Да, смерть, смерть впереди. И нет никакой надежды, лишь только страх, что заставишь погибнуть с собой и родную мать, и родную сестру».

«4 января... Только какой-то именно, только Бог, если такой есть, может дать нам избавление. Пусть он спасет нас теперь, никогда, никогда не придется мне уж обманывать мать, никогда не придется мне порочить свое чистое имя, оно опять станет у меня священным, о, только бы нам была дарована эвакуация сейчас! А я клянусь всею своей жизнью, что навечно покончу со своей гнусной обманщицкой жизнью, начну честную и трудовую жизнь в какой-нибудь деревне, подарю маме счастливую золотую старость. Только завтрашний отъезд... Я сумею отплатить хорошим по отношению к Ире и маме. Господи, только спаси меня, даруй мне эвакуацию, спаси всех нас троих, и маму, и Иру, и меня!..»

«6 января. Я совсем почти не могу ни ходить, ни работать... А время тянется, тянется, и длинно, долго! ... О Господи, что со мной происходит?..."

(См. Карякин Ю.Ф. Достоевский и канун ХХI века /Ю.Ф.Карякин. М.: Советский писатель, 1989. С. 310-319).

Составитель: Кузеванова Л.М., 2023.

Изображение Юры Рябинкина размещено в интернете в свободном доступе.

В 2025 году будет отмечаться 100-летие со дня рождения Юрия Рябинкина.

Выделения в тексте полужирным шрифтом сделаны составителем.